Яблоки Рамазона (рассказ) [Erkin A’zam]

Яблоки Рамазона (рассказ) [Erkin A’zam]

Он появляется ежегодно в одно и то же время, когда сходит последний снег и задувают озорные весенние ветры. Он как бы врывается вместе с ними, такой же озорной и буйный. Внезапно. На плече — да, на плече, а не в руках — потертый чемодан с надписью «Барнаул» на крышке. Прищурив левый глаз и неподражаемо улыбаясь, он неожиданно возникает в дверях. Затем, небрежно швырнув чемодан в сторону, как кидают мешок с барахлом, и широко раскрыв объятья, кричит напоминающим мне беззаботное детство звонким голосом: — Ч а н т р и м о р э - э! А меня при виде его охватывает тревога: прощайте спокойные дни! Теперь все вокруг погрузится шум и гомон! Однако нет у меня права нарушать странный, но когда-то столь дорогой для каждого нас обычай. — К а л а м а к а т о р э,— невольно вырывается у тебя.— Опять приехал? И снова поступать?.. — Нет, только чтоб надоедать тебе,— говорит он словно стараясь еще больше разозлить меня, обнимает за талию и, приподняв, кружит по комнате. — Друг ты мой, дружище ненаглядный! Потом, присев на корточки, он с трудом, после тысячи уловок, ухитряется открыть такой же непутевый, как сам хозяин, и такой же видавший виды чемодан. Комната наполняется запахом осенних яблок. Красными бочками в крапинку, со следами красного у основания плодоножки лежат в чемодане яблоки, невзрачные на вид яблоки местного сорта. Яблоки детства, запахи детства, от которых приятно кружится голова. И сразу многое вспоминается, ты глубоко вздыхаешь, и у тебя тоже появляется желание обнять его и сказать: «Дружище!» Но что-то, то ли накопившееся прежде раздражение, то ли гордость препятствуют этому, и ты только недовольно ворчишь: — Зачем ты приехал, Рамазан? Ведь все равно не поступишь! — А если поступлю? — отвечает он, снова прищуривая левый глаз и расплываясь в улыбке.— А если поступлю? — Не поступишь! Ей богу, не поступишь! — Да ладно, приятель, это я так, к слову! Мне достаточно, что ты учишься. Оставим разговоры, лучше отведай этих яблок. Таких даже в райских садах не сыщешь.— Покопавшись в чемодане, он достает нечто, завернутое во много слоев бумаги.— Это тебе бабушка сузьму [1] прислала. Пусть, говорит, внучек себе чалоб [2] приготовит — жажду утолять. А то, говорит, бегая за городскими юбками, совсем небось умаялся!.. И чемодан, известный всему свету чемодан, после долгих шуток и прибауток наконец закрывается. Чемодан этот Рамазан привез из Барнаула, возвращаясь после службы в армии. Помню, явился ко мне, как сейчас, нежданно-негаданно; жил я тогда в общежитии. Всю ночь напролет рассказывал о Барнауле и о том, как служил в тех краях, рассказывал громогласно, никому не давая спать. У него это выходило так, словно он в Барнауле родился и провел всю жизнь. «У нас в Барнауле вот так, у нас в Барнауле вот эдак». Для пущей важности он сдабривал свой рассказ русскими словами. И когда тебя начинало коробить от этого словесного потока и ты его пытался прервать, Рамазан замолкал на секунду, улыбаясь до ушей, а потом продолжал как ни в чем не бывало. Утром, увидев, как я намыливаю щеки, чтобы побриться, он со словами: «У-у, салага!..» вырвал у меня бритву и стал показывать, как бреются по-солдатски; потом достал из чемодана флакон, надушил выбритые щеки и предупредил, что задержится у меня в гостят. А несколько дней спустя, вечером, вдруг заявил, что ему надо снова съездить в Барнаул. Я стал его отговаривать— в своем ли, мол, ты уме, что тебе там делать, раз уж отслужил... Тебя же, мол, дома ждут!.. Но он твердил в ответ: домой неохота. Получил, дескать, одно письмо... Что за письмо, я, однако, так и не узнал. После долгих уговоров мне, чуть ли не силком, удалось отправить его домой. И теперь, приезжая в город под предлогом поступления в институт, он каждый раз тихо вздыхает: «Может, мне куда податься, а, друг?» «Что, опять в Барнаул потянуло? — спрашиваю я раздраженно.— Ей-богу, у тебя, Рамазан, мозги не в порядке!» «Точно, не в порядке. Что делать, тянет меня туда. А-а, что тебе объяснять, все равно ничего не поймешь!». Или вдруг—«Послушай!» скажет Рамазан, и, присев на край стоящего в углу чемодана, хорошо поставленным, как у диктора, голосом начинает вещать: — Говорит Байсун! Начинаем свои передачи для байсунцев, проживающих вдали от родных мест! Послушайте новости вашего родного города!.. Ашур-лысый, отказавшись от курения наса [3], как пережитка прошлого, перешел на сигареты (хоть была бы от этого какая-то польза, что толку, если лысый вместо шапки наденет на голову модную шляпу — все равно каждому ясно: как блестела на голове его лысина, так она продолжает светиться!), а его дед, накурившись кукнара, поругавшись с бабкой, переехал в дом к своей тетке. А теперь послушайте о событии, которое не покоя всему Байсуну. У деда Уккагара хранилась в доме жестяная коробочка. Ложась спать, он клал под подушку. Видать, коробочка была с секретом! Но когда дед умер, он прихватил ее с собой на тот свет. А мы-то надеялись! Эсанбердыев, единственный в истории Байсуна зловредный милиционер, выйдя в ставку и пройдя месяц обучения у какого-то муллы, стал носить чалму, и теперь ни одни поминки, ни одна помолвка без него не обходятся. Но однажды, проходя мимо милиции в чалме и с клюкой в руке, он, по привычке, отдал честь... Слушая веселую болтовню Рамазана, словно и впрямь возвращаешься в Байсун, к его удивительным, веселым людям. —: А может, прогуляемся? — говорит он, кончив знакомить меня с «новостями».— Лагманом накормлю —до отвала!.. Небось, твой желудок переполнен четырехкопеечными пирожками из потрохов. Хорошо бы вам, студентам, скинувшись по четыре копейки, поставить памятник пирожнику, а? На площади в центре Бешагача! Это я так, в порядке совета... Рамазану, с его отношением к жизни, нелегко было бы жить в городе. Порой на улице за него просто стыдно бывает: ходит, разинув рот, как простофиля, разговаривает во весь голос... Да и говорит чудно: трамвай называет «трехкопеечником», такси — «деньгоглотателем», ресторан у него — «регистран». Боже упаси попасться на дороге фотостудии — заорет от радости, будто золото нашел: — О-о!.. Пошли! Пошли — запечатлеемся на портрете! — Ну зачем тебе наши портреты?.. — Как зачем?! Странный вопрос! Зачем!.. На память! Вот ты когда-то станешь большим человеком, нос задерешь, а я приду к тебе на прием, вытащу снимок и скажу: «Во, гляди — мы же с тобой приятелями были!..» — Ну, а дальше что? — Как — что? Твой нос от стыда на место опустится... — Так уж и опустится,— говорю я, поневоле начиная ему подыгрывать.— Но как бы вы хотели запечатлеться? Тут Рамазан останавливается посреди дороги и с удовольствием, даже с упоением начинает показывать, как мы будем сидеть перед фотоаппаратом. Естественно, вокруг собирается толпа любопытных, но Рамазану все равно. — Значит, ты сядешь на стул, вот так, нога на ногу,— расписывает он со смаком.— Глаза смотрят вперед... Вот та-ак! А я стану сзади. Хм! Моя правая рука у тебя на плече, а сам я... сам я смотрю на часы на своей левой руке! Вот так! Портрет будет называться «Два друга!» Ну, идет?.. — Э, нет,— говорю я, снова поневоле ему подыгрывая и постепенно входя в роль. Мне вспоминается фотография отца Рамазана, где он снят со своим однополчанином — фотография в рамке висит у них дома на стене.— Нет, эта поза устарела. Еще довоенных времен!.. — Ну, тогда давай в твоей фозе! — сразу соглашается Рамазан. Он так и говорит «фозе».— Сфотографируемся по-современному, под ручку! Я согласно киваю, и мы оба весело смеемся. Нет, как бы ты его хорошо ни знал, как бы ни был наперед раздражен — устоять перед его веселой и естественной напористостью просто невозможно. Все для него — свое, каждый встречный — как родной брат. Слово, другое — и он уже нашел общий язык с совершенно незнакомым человеком! В столовой, едва встав в очередь, он может запросто подойти к любому и сказать: «Слушай, приятель, займи-ка вон тот столик и принеси пока чаю!» Ты ждешь, что человек возмутится — ни с того ни с сего такая бесцеремонность, но все бывает наоборот: выбранная жертва только удивленно таращит глаза на Рамазана и с какой-то непонятной покорностью отправляется на поиски пустого чайника. И Рамазан не остается в долгу — за столом он шутит, смеется, стараясь поднять настроение соседу. Он может заглянуть в хозяйственный магазин и попросить таблетку от головной боли, и будьте покойны — таблетку тут же находят. Обращается он к людям всегда грубовато, а отвечают ему почему-то спокойным, вежливым тоном. Вот такой наш Рамазан... Однажды он укротил самого Таша! Таш, хулиган из хулиганов, был на Бешагаче грозой района. Не знаю, правда это или нет, но рассказывали, что он трижды был судим за поножовщину и каждый раз его из тюрьмы вызволял дядя, который ходил в больших начальниках. Таш с удовольствием вспоминал: «Да, было такое. Ну, подумаешь, немножко пошутил!» Внешность у него была отталкивающая: невысокий рост, толстый, свисающий над ремнем живот, большая, круглая, как тыква, голова и круглое лицо, на котором едва различались узкие щели заплывших глаз. Когда он расплывался в улыбке — вас ослепляли два ряда золотых зубов. И стар, и млад — все его почтительно величали «ака», а сам он обращался ко всем по настроению, захочет — и почтенному старцу может «тыкнуть». У нашего кинотеатра с кучкой своих дружков он с утра до вечера лузгал семечки и приставал к прохожим. Пройдешь — не поклонишься, считай, житья тебе не будет. «Ну, что, учитесь? — покровительственно спрашивал он нас, похрустывая толстыми в татуировке пальцами.— Молодцы, учитесь. Выучитесь — и будете рисовать зайцев». Почему рисовать зайцев — я никак не мог взять в толк. Однажды, проходя мимо кинотеатра, я подошел и почтительно поздоровался с ним. Он, как обычно, задал свой традиционный вопрос об учебе — и тут заметил стоявшего шагах в пяти от нас Рамазана. — Эй, ты, поди-ка сюда! — Чего тебе?! — Рамазан стоял, расставив ноги, со своим неподражаемо беспечным видом, и глядел на Таша как бы свысока.— Тебе нужно, ты и подойди! Ну все, Рамазан, теперь ты погиб! Но странное дело. Таш посмотрел на него пристально, и во взгляде его мне почудилась какая-то опаска. Потом, не продолжая разговора, он перевел взгляд на меня, покровительственно похлопал по плечу, повернулся— и пошел в кинотеатр!.. Он старался идти своей обычной вразвалку походкой, но в спине его проглядывалась явная напряженность. Ну и ну! Неужто испугался?.. И кого! Рамазана, который за свою жизнь и букашки не обидел!.. Правда, в тот раз при Таше его бражки рядом не было. Но, спустя несколько дней, он меня спросил: «А этот твой приятель — будь здоров! Кто он, а?» Я, как бы невзначай, бросил: «Да, уж такой. Четырежды судимый. Вот и сейчас только вышел на свободу». После этого Таш стал первым со мной здороваться. Когда я про это рассказал Рамазану, он очень удивился. — А чего это я должен его бояться? Что ему, Бешагач в наследство от бабушки достался?! Вот такой наш Рамазан! Первым, кто благословил нас с Маликой, был Рамазан. Я тогда только познакомился с ней, изредка, по выходным дням, мы ходили в кино, в театр. И однажды, чтобы повысить культурный уровень Рамазана, еще бы — он ведь с периферии, предложил ему как-нибудь сходить в театр вместе с нами. В тот же день он раздобыл три билета на какой-то редкий спектакль, а в антракте угощал нас мороженым с шампанским, чем расположил к себе Малику. И вдруг как будто кто его за язык тянул, так, между прочим, сказал: «Наш Байсун, Малика, не такое уж плохое место!» От волнения я даже похолодел. Малика молча улыбнулась. Провожая ее после спектакля, я попросил извинения за бестактность своего приятеля, на что она ответила: «Среди ваших друзей лучшего я еще не встречала». Вот такой наш Рамазан! Каждый год он приезжает в город поступать в институт. И хоть бы раз при этом вспомнил об экзаменах — вытащит учебники, что с прошлого года лежат у меня под кроватью в чемодане, да, так и не раскрыв, закинет их обратно. — Давай лучше поговорим, приятель! — скажет он весело. — Ведь ясно, что не поступишь, Рамазан, поезжай-ка по-хорошему домой,— говорю я, еле сдерживая возмущение.— Если ты поступишь, клянусь богом, я брошу учебу! Ведь про то, как ты учился в школе, ходят легенды! — Нет-нет, ни в коем случае, я согласен всю жизнь прожить неучем, только бы ты не бросал института, а то Ташкент лишится талантливого поэта! — отвечает он, смиренно сложив руки на груди. И, хихикнув, добавляет: — Помнишь, как я по алгебре пятерку получил?! Как не помнить. Учитель математики был у нас немного чудаковат. И вот однажды он, вызвав к доске Рамазана и не вытянув из него ни единого слова (Рамазан молчал, как попавший в плен стойкий партизан, которого пытали враги), вдруг сказал: «Хайдаров, я ставлю тебе пятерку, чтобы ты, десять лет проучившись в школе, не жалел об этом». И, действительно, вывел ему в журнале отличную оценку. Рано утром, когда я досматриваю сладкие рассветные сны, Рамазан успевает принести к завтраку горку студенческих пирожков и свежий кефир. Потом, включив радио на полную громкость, пыля, подметает нашу комнату и дурным (никакого слуха!) голосом напевает всегда одну и ту же песню: Будь счастливой, моя Зухрахон, Коль тебя разлучат со мной... После завтрака я отправляюсь в институт. Рамазан идет шататься по городу. Порой он исчезает на несколько дней. А однажды, возвратясь с занятий, я застаю его грустно жующим корку хлеба. — Где пропадал? — Да бродил... Потом вдруг ему приходит в голову уехать в Барнаул, и я его долго отговариваю от этой затеи. — Ну а чем мне тогда заняться, скажи? — Отправляйся домой. — Как? — Купи билет, садись на поезд и езжай! — Мне нужен бесплатный билет. — А где ж твои деньги? Говорил мне, что их у тебя много. — Были, да сплыли, приятель! Что делать... Потом я узнаю: Рамазан, разыскав своих земляков-студентов, угощал их несколько дней, приглашая то в ресторан, то в чайхану на плов. Всласть погуляв за чужой счет, они весело посмеялись над простачком Рамазаном. А теперь Рамазан пытается деньги на дорогу выклянчить у меня. Приехав поступать в институт, Рамазан отправляется домой так же неожиданно, как появился. — Пора, думаю, возвращаться домой, приятель! — Только честно, езжай и не тешь себя надеждой. — Можешь ждать меня следующим летом! Вот каков наш Рамазан! Так уж жизнь человеческая устроена: по словам одной песни, «после радостей — неприятности по теории вероятности». А уж если человеку не повезет — начинается прямо-таки полоса невезения. Видно, в тот раз, когда похвастался я Ташу Рамазановой судимостью, эти слова ангелы благословили, напророчил — посадили Рамазана... На следующий год он, как и обещал, снова появился со своим неизменным чемоданом и сеткой, полной яблок. Подарил Малике (я женился, мы теперь жили в своей квартире) шкуру степной лисы, которую сам, сказал, подстрелил на охоте,— прошлогоднее обещание,— пожил у нас два дня и, ничего не объясняя, взяв чемодан в руки, ушел неизвестно куда. Мы и не волновались, такое с ним и раньше бывало. Но спустя три или четыре дня после его исчезновения мне прислали повестку из милиции. Я сразу понял, что это связано с Рамазаном: так уж, видно, мне с моей мягкосердечностью и всепрощенчеством на роду написано терпеть и страдать из-за его поступков. Встретил меня неожиданно грубым окриком рыжеватый следователь с синими глазами. — Вас придется арестовать! Доигрались, голубчик! У меня аж в глазах потемнело. Всего несколько месяцев назад я, закончив институт, устроился на работу в редакцию газеты. Прошлым летом женился, сейчас мы ждем ребенка (жена хочет девочку, а мне, честно сказать, хочется пацана) — и вот, в такой момент попасть в милицию? За что? Что могло случиться? Следователь ознакомил меня с делом. Оказывается, пять дней назад Хайдаров Рамазан был задержан в поезде «Ташкент — Новосибирск» с тремя чемоданами яблок и гранат и двумя коробками винограда. Тоже небось доказывал: «Хочется мне, приятель, разок съездить в Барнаул. Погулять, повидаться с друзьями. Соскучился я по местам, где служил». Садились в вагон двое, утверждал проводник. А когда зашли в купе с понятыми, почему-то второго не оказалось в вагоне. И вот, по предварительным показаниям, скрывшимся «главарем»-спекулянтом оказался я. — Кто вам мог наговорить такую чушь?! Докажите! — возмутился я, прочитав протокол следствия. — Ваш приятель, Хайдаров, признался! Проклятый Рамазан! Значит, сам попался в ловушку и меня решил подставить? Трусливый спекулянт! — Пригласите его сюда немедленно! Хочу поговорить с ним с глазу на глаз! Прошу устроить очную ставку.— Возмущению моему не было предела. Порывшись, я поспешно вытащил из кармана служебное удостоверение сотрудника редакции и бросил на стол следователю.— Можете удостовериться, никакого отношения я к этому делу не имею... Следователь без особого энтузиазма пробежал глазами мой документ, сунул его мне обратно и спросил, испытующе глядя в глаза: — Приятель ваш и раньше занимался спекуляцией? Наверное, никогда я не прощу себе те слова, что выкрикнул тогда сгоряча. — Может, и занимался, откуда мне знать?! Никакой он мне не друг, а просто знакомый, земляк! — Ах, вот как? А он назвал вас своим другом, близким другом. Если я его сейчас приведу, сможете вы ему повторить то, что вы сейчас сказали?.. Я промолчал. — Хорошо, вы свободны,— сказал следователь ледяным голосом и, расписавшись в повестке, протянул мне.— Не смогли бы вы известить его родных, что в следующую пятницу суд? Кстати, про вас он ничего плохого не говорил. Сказал, что вы его приятель и что две ночи он ночевал у вас! И все! Я, разинув рот, смотрел на следователя. За два дня до суда приехали родные Рамазана — отец и брат, работавший в совхозе шофером. На отце был пахнущий нафталином пиджак, который украшали боевые медали. И каждому встречному отец Рамазана твердил одно и то же: — Сбежал он со свадьбы. Не любит он, видать, дочь дяди. Как только речь заходит о его женитьбе, под предлогом поступления в институт отправляется в Ташкент. И так каждый год с тех пор, как возвратился из армии. А тут еще мать тяжело больна, только и причитает: «Да неужто я так и умру, не погуляв на свадьбе сына!» Что он мог натворить?! Такой тихий, мухи не обидит. А брат упрямо повторял: — Да вы сами избаловали его, отец! Надо было связать ему руки и ноги арканом и насильно сыграть свадьбу. Чего ему, подлецу, не хватало, так нас опозорил! Отец вдруг начинал сетовать на меня: — И ты, голубчик, хорош, ведь образованный человек, умный, остановил бы своего несмышленого друга! И откуда только беда пришла... Да и суд над Рамазаном был похож на него самого — ну просто смех! Судья, женщина средних лет в очках, двадцать лет проработавшая в суде, не могла припомнить такого необычного судебного заседания и тем более — такого странного обвиняемого. И чем больше на протяжении всего заседания она пыталась смягчить наказание (учитывая заслуги отца, сидевшего в зале в первом ряду, справку о состоянии здоровья матери и положительные характеристики самого Рамазана), тем больше сам обвиняемый врал и запутывал дело. Рамазан скорее был похож не на обвиняемого, а на циркового шута, прикидывавшегося дурачком. И вид у него был в самом деле шутовской — наголо остриженная голова, яркая пестрая рубаха с широким отложным воротником, как будто он нарочно, для смеха, и оделся так, и постригся наголо. Он паясничал, словно все, происходящее здесь, к нему не относится, будто он пришел сюда просто так, повеселить собравшуюся публику. Когда задавали вопрос, он удивленно хлопал глазами, оглядывая каждого сидящего в зале, и затем, глядя в потолок, ляпал такое, что судья, сняв очки, то удивленно таращила глаза, то пожимала плечами, то хваталась за голову. Рамазан же, смущенно улыбаясь, подмигивал мне. То ли ему надоело следствие, то ли его сбили с толку наставления опытных дружков, сидевших с ним в камере предварительного заключения, словом, было ясно, что он совсем одурел и устал. — Обвиняемый Хайдаров Рамазан, вы и раньше занимались такими делами? — спрашивал судья. — Я, Хайдаров Рамазан, родился в 1950 году в Байсунском районе. После... — Обвиняемый Хайдаров, я не спрашиваю вас, когда вы родились. Я спрашиваю, занимались ли вы и раньше спекуляцией? — После окончания средней школы нес службу в рядах Советской Армии. Потом... — Потом, потом...— злилась судья.— Хайдаров!.. Мы знаем вашу биографию, вот здесь все про вас написано. Вы нам ответьте: занимались ли вы и раньше этим делом? — Каким делом? — Ух-х! Спекуляцией! — Не-ет... А, занимался, занимался. — Вот те на! На предварительном следствии вы утверждали, что никогда прежде не занимались спекуляцией? — Вообще-то не занимался. — А что вы мне ответили минуту назад? — Если я скажу: не занимался, вы мне поверите? — Ух-х! Скажите, кто ваш сообщник? — Сообщник, сообщник... не знаю... У меня не было никакого сообщника. — Как же вы один смогли внести в вагон столько багажа? Может, кто-нибудь помогал вам? — Никто не помогал, мы сами... то есть я сам все внес! Что, разве трудно поднять один чемодан? Да и было-то у меня всего четыре или пять килограммов яблок. — Послушайте, Хайдаров, вас задержали с тремя чемоданами и двумя коробками, не так ли? Если вы утверждаете, что у вас был один чемодан, тогда остальные вещи чьи же? — Итак, они к вам никакого отношения не имеют. Ваш сообщник или незнакомец, заметив, что за ним следят, бросил все вам и убежал? Так, что ли, Хайдаров? — Так... Нет-нет, все вещи мои! — Обвиняемый Хайдаров! Соберитесь с мыслями, не спешите. Может, вы себя плохо чувствуете? Может, у вас голова болит? Тогда мы прервем судебное заседание! — Зачем? Я здоровый... — Тогда отвечайте: куда вы направлялись с яблоками, коробками винограда и гранат? Что собирались с ними делать? — Я ехал в Барнаул, туда, где служил в армии. Отличные места!.. Навестить своих друзей хотел. У меня их там много. — Выходит, все эти коробки вы везли своим друзьям? — Нет, что вы, я им прихватил четыре килограмма яблок и все, чтоб с пустыми руками не ехать. — А виноград и гранаты? Вы их собирались там продать? — Зачем продавать? Ведь он... Знаете, я в Барнаул... — Барнаул, Барнаул!.. А яблоки у вас откуда? — Что значит откуда? Из моего сада. Приезжайте к нам осенью, увидите, сколько яблок в саду, даже земля вся усыпана ими. — И стоило оттуда тащить с собой яблоки? Для подарка могли спокойно купить в Ташкенте. — Здешние яблоки не годятся, они с горьковатым привкусом. А у нас такие яблоки, мы их так и зовем «байсунские», совсем иной вкус и запах. В других краях не растут такие. С виду-то они некрупные, но сладкие и сочные, попробуйте... — Хорошо, хорошо, Хайдаров, потом попробуем... — Отличные, однако, яблоки. Нынче и сорта пошли какие-то невкусные. Всякое прививают деревьям, что-то с чем-то скрещивают, а толку мало. Только у нас остались яблони нетронутые. Я-то сам яблок не люблю. Съем одно и достаточно. Мутит меня от них. — Стало быть, яблоки из вашего сада, вы везли их из дома? — Если не верите, вон — отец сидит, брат и друзья сидят,— спросите! Сад у нас большой! Или мне принести справку на четыре килограмма яблок?.. — Хорошо, допустим, мы вам верим. Итак, вы, прихватив с собой из дома четыре килограмма этих, как вы назвали, байсунских яблок, отправились в Барнаул навестить своих друзей, с которыми вместе служили. С одним чемоданом. Так, кажется?.. Тогда встает резонный вопрос: чьи остальные коробки с виноградом и гранатами? — Акаджан, поймите, мы хотим помочь вам. Хорошенько подумайте и скажите правду. Ведь решается ваша судьба! — Ападжан, простите меня на этот раз! Больше не буду! — Я вам не апа! — Ну, вы же сами обратились ко мне «акаджан», как же мне на это отвечать? Ни имени-отчества, ни фамилии вашей я не знаю... — Не обязательно знать мою фамилию. Я для вас гражданин судья! — Я тогда тоже гражданин!.. — Вы теперь обвиняемый! Раз виноваты! — Я... виноват? Виноват, простите... Судья, закрыв глаза, схватилась за голову. Я сидел в зале и ничего не понимал. Казалось, все это происходит во сне. Разве наяву возможно такое! Огласили приговор. Признанный виновным в спекуляции, Хайдаров Рамазан был приговорен к одному году лишения свободы. Рамазан стоял, слегка склонив голову и пряча глаза. Услышав приговор, он поднял голову и, посмотрев в зал, как-то странно улыбнулся. Улыбнулся, будто его отправляли не в тюрьму, а в кругосветное путешествие. После суда, когда все его родные и друзья, ожидая чуда (сейчас выйдут, скажут: «Извините, мы пошутили. Рамазан невиновен»,— и освободят), собрались во дворе под деревом, я вдруг увидел Таша. Он шел по двору в сопровождении лейтенанта милиции. — Что такое? — спросил он встревоженно, тоже заметив меня. — Опять он...— ответил я многозначительно. — Того, да?! —Большим пальцем Таш провел у горла, как бы спрашивая: «Кого-нибудь прирезал?..» — Почти,— сказал я. Не было настроения разговаривать с ним. Таш понимающе кивнул: «Да, силен, брат, признаю!» и ушел под конвоем милиционера. Кто знает, может, не желая отстать от Рамазана, он и в четвертый раз что-нибудь натворил. Но тут меня окликнул до боли знакомый голос. — Эй, стихи твои прочитал — газеты нам тут дают! Это был Рамазан. Руки за спиной, шагал он к «черному ворону» в сопровождении охраны, и его глаза светились радостью: «Прочитал твои стихи!..» «Вот черт, — подумал я.— И что тебе до моих стихов, лучше бы о себе подумал!» Но эгоизм пересилил: «Надо же, даже там нашел время прочесть мои стихи!..» Глядя вслед уезжающей машине, я почему-то вспомнил песню, которую любил напевать Рамазан: «Будь счастливой, моя Зухрахон, коль тебя разлучат со мной...» — Твой друг — круглый дурак,— сказал мне коллега-журналист, присутствовавший вместе со мной на суде, когда мы возвращались домой.— Сам себя усадил за решетку. Ну, прямо чеховский «злоумышленник». А я читал когда-то — и не верил, что такие люди бывают в жизни... Весь вечер я прождал у себя отца и брата Рамазана: вероятно, они обиделись на меня или, расстроенные приговором, сразу уехали в Байсун. Словом, они ко мне не пришли. Прошло полгода с тех пор, а у меня кошки на сердце скребли — хожу или сижу, на работе нахожусь или дома — грызет меня что-то внутри: не выручил друга!.. Злюсь на себя. Ругаю Рамазана. Ругаю, а самому хочется его увидеть. Чувствую себя виноватым перед ним. Верно, он мне надоедал. Из-за него я попадал в разные истории. Может, он плут, мошенник и спекулянт, но все равно он мне друг! А теперь сидит в тюрьме... И даже не знаю, как он там. За это время я получил от него три письма, точнее три записки. В каждой из них было всего одно только слово: «Чантриморэ!..» И все! «Чантриморе» — Каламакаторе... Шоди гаранг... Болалигимиз эртаги, завқи, қувончи. Мактабимизнинг ёнида яшарди. Қачон қараманг, илжайиб туради. Башарасига бақрайиб сўксангиз ҳам илжаярди — эшитмасди, қулоғи оғир эди. Қишин-ёзин мудом бўйин-бошини малла қийиқ билан танғиб, қулоқчин бостириб юрарди. Оқшомлари эшиги оғзидаги супачада, гўё ҳеч ким эшитолмайдиган бир куйни тинглаётгандек, кўзлари чала юмуқ, мудраб-чайқалиб ўтирарди. Аҳён-аҳёнда ўткинчилардан бирортасига қараб «Чантримо-ре!» деб ҳайқирар, «Чантриморе!» десангиз, «Каламакаторе!» деб жавоб қайтарар эди. Ҳовлиси муюлишдаги пастлаб кетган торкўчанинг адоғида эди. Қиш кунлари ер музлаганда биз унга сув сепиб, кўча оғзида Шоди гарангнинг ишдан қайтишини пойлардик. У бамайлихотир юриб келиб, худди кар эмас, кўрдек, ойна мисол ялтираб ётган сирпанчиққа оёқ қўяр ва ана шу заҳоти бор бўйи кўтарилиб тушар, бошидаги қулоқчин отилиб кетиб, ўзи сирғалганча дарвозаси тагига бориб қолар эди. Биз эса торкўчани қийқириққа кўмиб юборардик: «Чантриморе! Каламакаторе! Чантриморе! Каламакаторе!...» Шоди гаранг алпонг-талпонг жойидан туриб, қулоқчинига қараб чопарди. Сўнг кўзларини олайтириб, бизга пўписа қила-қила ҳовлиси томон юрар, ҳаял ўтмай, чопони барини олмага тўлдириб чиқар ва уни қорнинг устига қубба шаклида териб қўйиб, ўзи уйига кириб кетар эди. Биз битта-битта сирпана бориб, олмаларни қўйин-қўнжимизга жойлаб, «Чантриморе! Чантриморе!» дея сурон солганча кўча бошига қайтардик. Шоди гаранг эса дарвозасидан бошини чиқариб ҳайқириб қоларди: «Каламакаторе! Каламакаторе!..» Доим шундай бўларди. Биз доим торкўчага сув сепиб қўяр, Шоди гаранг доим кўра-била ўша ердан юриб учиб тушар, кейин туриб бизга пўписа қилар, лекин доим олма билан сийлар эди. Доим! Унинг фарзанди йўқ эди. Хотини бор, ҳовли-жойи бор, каттакон олмазор боғи бор — фарзанди йўқ эди. Бир куни кимдир мени телефонга чақириб, «Туш пастга!» деб дўқ қилди. «Кимсан ўзинг?» дедим жаҳлим чиқиб. Ногаҳон мен сира кутмаган шанғи овоз янгради: «Чантриморе!» Юрагим гупиллаб кетди. Қаердан? Қандай қилиб? Наҳотки?.. Тушсам — ишхонамиз олдидаги хиёбонда биров ишшайиб турибди. Юзи шишинқираган, кўзлари ич-ичига чўккан, кўйлак-шими ғижим бир кимса, Рамазон. — Ҳа?! — дедим ҳовлиқиб, таҳлика билан. — Келдим. — Қандай? Ҳали, ҳали ... вақт бор-ку? — Қочдим-да, жўражон, сени кўргим келди. — У қулочларини кенг ёзиб яқинлаша бошлади. — Қочдинг?! — Мен, тўғриси, алланечук иргандимми, тисарилдим ва ғазаб билан бақирдим: — Йўқол, кўзимга кўринма! Мени тинч қўй! — Панжарадан келган одамниям жўраси шундай кутиб оладими? Уни қайта суд қилиб, очиққа — мажбурий хизматга чиқаришибди. Муддати битгунча шаҳар яқинидаги ғишт заводида ишлармиш. — Оқлашди, жўражон, оқлашди, — дея тинмай қирларди у. — Айбим йўқ эди-да ўзи. — Нега айбинг бўлмас экан? Чайқовчи! Бизда бегуноҳ одамни қамамайди. Унақа қонун йўқ, — Мана, мени қамади-ку? Э, у ердаги одамларнинг гапини эшитиб турсанг, биронтасиниям тирноқча айби йўқ. Лекин — бор, бор! Мана, ўзимни олайлик, айбим йўқ эди — бор чиқди. Шундай гап-да. — Рамазон кафтини тўлдириб нос отди. У қандайдир ўзгариб — жиддийлашибди, чала файласуфга ўхшаб қолган эди: илгари ҳеч бундай гапирмасди. Носини туфургач, енгил тортгандек қўл силтаб, давом этди: — Майли, бу гаплар ҳозир бефойда, барибир ишонмайсан. Кейин бир кун ҳаммасини айтиб бераман. Лекин, бояги гапинг тўғри: айби бўлмаса қамамайди. Айб, айб, деймиз-у, кимда йўқ у, жўражон? Мана шу савлат тўкиб юрганларнинг ҳаммаси ҳам оппоқми? Сўнг у туйқусдан эски ашуласини эслаб қолди: — Юр, жўражон, икковимиз бир портретга тушайлик! — Шу афт, шу ангор биланми? — дедим кулиб. — Бошқа пайт, бошқа пайт. Рамазон ўша куни меникида тунаб, эртаси ишига кетди. Иши оғир — тандирдан чўғдек қизиб чиққан ғиштларни олиб тахлар экан: ҳориб-чуйкаб, кафтлари қавариб, ойда бир марта, шунда ҳам йўлкира сўраб келарди. Ҳордиқ куни шаҳарга тушиб, эски одати — бор-будини аллакимларга улашиб, кетишда мендан пул сўраб келарди. Ўша — ўзимизнинг Рамазон! Олти ойдан кейин унинг жазо муддати битди. Битган куни у кечки поездга билет олиб, ишхонамга келди. — Ҳамма жўрангни чақир! — Ҳа, яна бирор ҳунаринг қолганмиди? — Би-ир, регистронда ўтирайлик! Кетар жафосига! Ишдан эртароқ чиқиб, тўрт-бешт улфат «Зарафшон» ресторанига бордик. Рамазон ҳамма нарсани тахт қилиб, узун столнинг тўрида тиржайиб ўтирган экан. — Бор жўранг шуми? Э, бечора! Зиқналигингга борибсан-да. Қўрқма, кармон катта, атаб қўйганини берди! Ўша кеч ресторанда роса яйрадик. Рамазоннинг ўзи айниқса байрам қилди. Музика бошланиши ҳамоно ўртага тушиб, ҳолдан тойгунча ўйнади. Ўйини ҳам ўзига ўхшаган эди: гоҳ тиззаларига шапатилай-шапатилай давра бўйлаб кавказчасига йўрғалаб кетади, гоҳ қўлларини икки ёнга силжитганча кифтларини қимирлатиб., «Ҳа-а, ҳу-у!» дея қийқиради, ҳайқиради, сакрайди, ирғишлайди: гоҳ жилмаяди, гоҳ ҳазилга қовоғини уюб олади: дуч келган қизни рақсга тортади, ажабки, у ҳам нозланиб ўтирмай пешвоз чиқиб бораверади: қизга қараб кулади, йиғлайди, пўписа қилади, ёлворади: энди мағрур, пурвиқор, кейин яна тушкун, ғамгусор, яна изҳор, илтижо... Чапак, олқишлар... Бутун ресторан аҳли томошабин, барчанинг кўзи Рамазонда. Бутун у байрам қиларди, тантана қиларди: кечаги ғаму ғуборларини унутган, яна аслига қайтган, ўша эски — беғам, беғубор Рамазонга айланган эди. Ресторандан чиққач, шерикларимга жавоб бериб, Рамазонни кузатгани у билан вокзалга бордим. Поезд ҳали келмаган экан, сув ичиш баҳона тағин ресторанга кирдик. Кайфи анча ошиб қолган Рамазон ана шунда дардини ёрди. — Бари бир ишонмайсан-да, жўражон, — дея гап бошлади у. — Лекин илтимос: бу сафар ишон! Рамазон ўшанда ростдан ҳам Барнаулга жўнаган экан. Поездни кутиб ўтириб, мана шу ерда, ресторанда бир киши билан танишиб қолади. Бирга овқатланишади. Кейин Рамазон унинг юкларини — ўша машъум чамадон ва қутиларни вагонга жойлашга кўмаклашади. Поезд жўнай-жўнай деб турганда купега икки одам кириб келади. Уларнинг шарпасини олдинроқ сезган ҳалиги киши таҳлика аралаш йиғлаб-ёлвориб Рамазонга ёпишади: «Жон ука, юклар меники денг, ярми меники, денг. Чиқиб кетсак, фойдани тенг бўламиз. Мени билишади, қўлга тушсам... Сиз ёшсиз, кечиришади», алай-балай. Рамазон — гўл, тай-тув Рамазон лаққа ишонади, ҳеч балони ўйламасдан рози бўлади. Ҳушини йиғиб, қараса — атрофини мидитсионерлар ўраб турибди. «Ҳа, меники, меники,— дейди саросимага қолиб,— ҳаммаси меники». Ёнига қараса — ҳалиги киши йўқ, ерга киргандек зим-ғойиб. —Ана, айтдим-ку, ишонмадинг, бари бир ишонмайсан, — деди Рамазон ҳафсаласи пир бўлгандек, қандайдир мунг билан. — Ҳеч ким ишонмайди. —Шу гапларни нега судда айтмадинг? — дедим ҳайратим ошиб. — Айтиб эдим, терговда минг марта такрорладим. Терговчи эшитгиси ҳам келмади. «Сенларнинг ҳамманг шунақа тулкисан!» деди. Нима қилсин — шунча нарса билан қўлга тушганингдан кейин елкангга қоқиб, қўйиб юборсинми? Кимнидир қамаши керак-ку, уларнинг ҳам плани бордир. Ўзи терговиям, камерасиям жонга теккан эди, жўра, э, чўзилиб ётадими, худонинг буюргани-да, дедим! — Аҳмоқ, тентак! Бир муттаҳамнинг найрангига учи-иб... Одам ҳам шундай анойи бўладими? Мен ўла-қолсам ишонмасдим. — Мен ишондим-да, жўражон, нима қилай? «Еттита болам бор, — деди, — еттови ҳам қиз, — деди. — Учтаси бўй етган, узатишим керак, ўзим заводда оддий қоровулман, жигарим касал», деди. Аҳволини кўрган киши, агар инсон бўлса, ишонарди, мен ҳам ишонибман-да, жўражон! — Мана — ишончингга мукофот!.. Сен ҳам қочгин эди, «Билмайман, меники эмас», деб туриб олгин эди, каллаварам! — Бундай қилсам, уни тутар эди-да? Сўз берган эдим, номардлик бўларди... — Ие! — дедим фиғоним чиқиб. — Ҳа, тутсин эди, қамасин эди — қилмишига яраша!!! Вой аҳмоғ-эй, сўз берган эмиш! Балки қизларининг ташвишини қилгандирсан, эрсиз қолади шўрликлар деб?! Эҳтимол, ўша уччига чиққан чайқовчидир, қаллобдир! Улар шунақа бўлади. Баъзан ҳатто уйдаги хотинини ҳам ўртага қўйиб... —Унисини сенлар биласан, гапга бойсанлар. Кап-катта одам, кўзига ёш олиб гапирганда ишонмай бўладими? Сочлари ҳам оқ эди... Майли, жўра, энди пушаймоннинг фойдаси йўқ — бўлгани бўлди, бўёғи сўнди. Дунёни панжарадан ҳам бир кўриб қўйдим-да, зиён қилмас... Рамазон чаккасини кафтига босган кўйи дераза оша перронга тикилиб ўтирарди. Ўйчан, беозор, ҳокисоргина... «Уни хушламаслик, ёқтирмаслик мумкин, лекин ёмон кўриб бўлмайди», деб ўйладим ичимда. У бир пайт кўзини қисинқираганча нима деб қолди денг: — Ҳозир Новосибирск поезди келади, ҳайё-ҳуйт деб Барнаулга жўнаворсам-чи? — Ўлгинг келган бўлса шундай қил, милисага тутиб бермаган ҳам номард! — дедим аччиқланиб. Лака-лов қилиқлари, гап-сўзлари яна бирпасда кўнглимга урган эди. — Рамазон, бошни қотирма, қаёққа кетсанг кет, жўра! Илтимос, энди бу ёқларга қадам боса кўрма! Рамазон кетди. Поезд ўрнидан қўзғалганда перрон бўйлаб бир ҳайқириқ янгради: «Чантриморе-э!» «Каламакаторе» бўғзимда қолди — айтолмадим. Поезд энди тўхтамайди, уни на мен, на Рамазон тўхтата олади: Рамазон эса кетди, жўнаб кетди, энди келмайди! У кетгач — шаҳар, ғала-ғовур шаҳар бирдан зери-карли, файзсиз кўринди кўзимга. Шундай қилиб Рамазон кетди, бошқа келмади. Борган йили уйланди, барибир ўша қизга — тоғасининг қизига уйланди. (Онаси ҳам тузалиб қолган бўлса керак.) Кейинги йили ўзига иморат қурди. Ҳозир тўй қилмоқ тараддудида юрганмиш... Бултур кузакда Бойсунга борганимда бозор айланиб юрсак, ёнимдаги ҳамроҳим: — Ана, ошнангизни қаранг! — деб қолди. Рамазон! Олдида бир чойқути, бозорни бошига кўтариб, енг шимарганча олма сотяпти. Кўнглимда шубҳа уйғонди: «Ўшандаги гап тасодиф эмас шекилли, асли қонида бор экан-да бунинг». Лекин нима ҳам дердингиз — тирикчилик, бировнинг рўзғорини биров тебратмайди. — Барнаулда олма камчил эмиш, Барнаулга олиб бориш керак эди! — дедим яқинлашиб, киноя билан. — Э, э, жўражон! — дея юзи ёришганча ўрнидан туриб кетди у. — Ўзим ҳам Барнаулни кўзлаб турувдим, сендай маслаҳатчига зор бўлиб. Нима қилай, жўра, ер билан битта тўкилиб ётибди. Молга берай десам, кўнгил бўлмайди, увол. Ундан кўра... — Рамазон танлаб-танлаб, ҳамроҳим билан менга иккитадан олма тутқазди. — Еб кўринглар, бунақаси Боғи Эрамда ҳам йўқ. Бирпас олдида чақчақлашиб турдик. У ҳай-ҳуйлаб ўтган-кетганни чақирар, идиши бўлса идишини, бўлмаса — қўйни-қўнжини олмага тўлатиб жўнатар эди. — Пулини нега олмаяпсан? — Э, отамга қавм бўлади, ноқулай. — Буниси-чи? — Э, эна жамоатимиздан қариндош... — Олманг кўп бўлса, давлатга топширвормайсанми бундай қилиб ўтиргунча? — Қарзим борми? Арзон олади! — Ахир, ҳаммага текин улашяпсан-ку? — Э, бири хеш, бири табор. — Сенга бегонаси бормикан Бойсунда? — Бор, — деди Рамазон тиржайиб. — Мана — сен! Мусофир, сотқин, шаҳарлик! У кечқурун бир тўрхалта сара олма кўтариб уйимизга келди. —Яхшими, ёмонми, шоир номинг бор, кўчада олма кўтариб юрсанг обрўйинг бузилади, дедим... «Обрўйинг бузилади», «тўкилади эмас, «бузилади»! Рамазоннинг гапи, Рамазонгина шундай дейиши мумкин! Ана сизга — Ра-ма-зо-он! Рамазон, жўра, жўражон, мана — қўлимдан келганича сени нақл қилдим. Мен бу нарсани сен учун, сенга бағишлаб ёздим. Баъзи ўринларда ошириброқ юборган бўлсам, кўнглингга олмассан. Бу иш қурғур ўзи шунақа, шундай қилмаса бўлмайди. Мендан аҳвол сўрасанг — турмушим эскича, бир маромда. Чатоғи шундаки, би-ир маромда! Нолиётганим йўқ, ҳамма нарсам етарли, жойида. Лекин ҳаётимга нимадир етишмайди, нимадир — йирикроқ ташвиш деймизми, тўполон деймизми ёки бир мўъжизами... Қилаётган ишларимдан кўнглим тўлмайди, ҳаммаси кўзимга майда, арзимасдек туюлади. Ишга бориб кутасан ўша нарсани, уйга келиб кутасан — беҳуда. Гоҳо бошингни деворга ургинг келади — шояд бирор янгилик рўй берса!.. Бу нолиш, шикоят эмас, Рамазон — ҳасрат, дўстнинг дўстга ҳасрати! Кеча кечаси бировнинг йўталидан уйғониб кетдим. Қаттиқ йўталарди, бетон деворга қозиқ қоққандек бўғиқ йўтал. «Қизимми?!» Уйқу қочди. Хотинимни уйғотиб, «Туриб қарасанг-чи!» дедим. Нариги хонага чиқиб, қизимдан хабар олган хотиним «E, қўшнининг боласи-ку!» деди. Ўша заҳоти хотиржамгина уйқута кетибман. Нега бундай, Рамазон? Ўтган ҳафта тунга яқин уйимга телефон бўлди. Бойсундан. Бир ҳамшаҳаримизнинг тоғаси вафот этибди, эрталаб чиқаришмоқчи, иложи бўлса, шу гапни жиянига етказишим керак экан. «Бемаҳалда сизни безовта қилдик-да, оғажон, овора бўласиз-да», деб қайта-қайта узр сўрашди, «Илоё бир ўғлингиз ўнта бўлсин, барака топинг», дея роса алқашди. Ишдан қаттиқ чарчаб келган эдим, ўзимча мулоҳаза юритдим: «Жиянининг уйи шаҳарнинг бир четида! Эрталаб чиқаришаркан, бугун бориб айтдим нимаю саҳарда ишхонасига телефон қилиб қўйдим нима — бари бир жанозага етиб боролмайди». Етиб боролмаслиги аниқ эди, лекин... Ана шундай, менинг уйимда телефон бор! Мен ишдан чарчаб келаман! Нега бундай, Рамазон? Ўрнимда сен бўлганингда нима қилардинг? Судингда қатнашган ёзувчи дўстим яқинда «Ўзини ўзи қаматган афандироқ бир ошнанг бор эди, қаерда ҳозир, нима иш қиляпти?» дея сени сўраб қолди. Афандимидинг, Рамазон? Ҳозир ҳам шундаймисан? Биламан, шундайсан, сен ўзгармайсан. Аммо мен нега ўзгардим? Нега бундай бўлиб қолдим? Нега ўшандаги зорланишларингга кулиб қарадим, сен билан «бир портрет»га тушмадим? Тушганимда, бугун уни хонамнинг тўрига осиб қўярдим — баъзи нарсаларни эслатиб, баъзи нарсалардан огоҳлантириб турарди. Мен айтган «поза»лардан, сен айтган «фоза»лардан... Бир ҳафталик бетайин, бемаъно куйди-пишдилар оқибати — шанба кунлари тургим келмай, тўшакда узоқ чўзилиб ётаман, гангиб, карахт ётавераман, кутиб — ниманидир, кимнидир... Мана, ҳозир сен кириб келасан. Тўсатдан. Ташвиш билан, тўполон билан. Олма олиб келасан, жайдари олма. «Чантриморе-э!» дейсан қулочингни кенг ёзиб. «Каламакаторе!» дейман мен. Бу нима дегани, Рамазон? Қайси тилдан бу ғалати сўзлар, маъноси нима? Мен билмайман, сен ҳам билмайсан. Шоди гарангдан сўрайлик десак, у энди йўқ — узоқ йили ўлган. Мияси айниб ўлган. Қулоқнинг заҳмидан. Урушнинг касри. Ундан тирноқ — фарзанд қолмади, мол-дунё қолмади — «Чантриморе» қолди, «Каламакаторе» қолди, бизга: сенга, менга... Нима дегани бу? Ўйлашимча, буни энди фақат икки киши — иккаламизгина тушунадиганга ўхшаймиз: сену мен. 1981 <references>

Muallif: Erkin A’zam